Кузина - Страница 37

– Извини… – примирительно сказала я. – Я всё это знаю, просто интересно было тебя подковырнуть. В Тавлее – вы же, как один, не то из мрамора сделаны, не то изо льда. Ваша безупречность всех раздражает. Наверное, именно потому, что мы знаем, насколько мы слабее и насколько зависим от ваших мечей и магии. Обидно.

– А нам не обидно? – горько возразил Кузен. – Когда ты знаешь, как тяжёл данный тебе истинной магией путь, какие усилия приходится прилагать, чтобы сохранить стабильность, сколько друзей взяла граница, – а дома тебе в спину разряженный щеголь небрежно кидает оскорбительную шуточку. И ответить ему нельзя, потому что комаров кувалдами не бьют. Мы же ничего не требуем, кроме уважения. Но и его негусто.

– Давай я буду за тебя огрызаться, – от чистого сердца предложила я. – Если попаду в Тавлею. Я-то смогу повернуть оружие насмешника против него самого.

– Давай для начала ты будешь хотеть вернуться в Тавлею, – тут же воспользовался ситуацией Кузен.

– Этого я не обещаю… – я снова ощутила боль в душе и сникла.

– Ну хорошо, ещё год ты здесь протянешь, ну два – и что потом? Похоронят в той же яме, в какой работаешь.

– Я живучая! – возразила я. – Меня уже хоронили в Тавлее – а я с тобой говорю!

– Даже так? А поподробнее можно? – недоверчиво сказал Кузен.

Можно и поподробнее. История вспомнилась сразу, не такая она и давнишняя. Незадолго до попадания сюда это произошло.

Сдаётся мне, кто-то меня отравил.

В доме Беллатрикс затеяли празднество, роскошный карнавал.

На площади громадного замка, на его дворики, на широченные внешние стены выплёскивались потоки несущихся в танце людей. Над каждым мерцал огонёк. Сверху людские потоки казались огненными ручейками. Музыка пьянила лучше любого напитка, она пропитывала ночной воздух, делая его хмельным и искристым, побуждая людей, вдыхающих его, к безумствам и сумасбродствам.

Небо над Беллатрикс падало в Млечный Путь огненными звёздами, блистающими цветами, мириадами золотых пчёл. Мастера фейерверков выкладывались полностью, вышивая небесное покрывало дивными узорами.

На карнавале – всё смешано, все свободны, каждый – лишь маска на лице. Ни о чём не думается, ничего не тревожит, круженье карнавала увлекает людей, как проносящиеся рядом потоки Млечного Пути упавшие листья.

Меня, как и всех остальных, носило по замку в огнистом ручье. Натанцевавшись до полного изнеможения, я вырвалась из потока, лёгким листком порхнула в темный безлюдный уголок, тихую заводь, где можно было отдышаться.

Начиналась новая игра – ещё немного танца, и все начнут менять маски и костюмы, и надо будет отыскать старых знакомцев под новым обличьем и постараться, чтобы тебя не обнаружили раньше времени.

Мне нужно было напольное зеркало – и я его нашла в одном из залов, укрытое занавесями, как раз такое, какое нужно. Глядясь в него, одним щелчком поменяла маску, обрамленную яркими перьями, на другую, тёмную, вспыхивающую радужными искрами. Синий цвет наряда стал ярко-алым. Поменялось всё. Кроме меня.

Теперь можно было начинать игру.

Осторожно выглядывая из-за тяжелых портьер, я прикидывала, как бы аккуратно влиться в поток танцующих, потому что сейчас-то как раз и засекают тех, кто пытался незаметно сменить облик.

За спиной кто-то сказал:

– Ага, вот и госпожа Аль-Нилам!

Замаскировалась, называется…

Незнакомец или знакомец, чья роскошная маска представляла шлем в виде головы чёрной пантеры, закрывающий почти полностью и лицо и волосы, а костюм был неразличим за длинным, до пят, плащом без геральдических фигур, поклонился и, улыбаясь, вручил мне гранат.

Ну, раз проиграла, значит, проиграла. Надо всё менять. А пока пришлось с улыбкой принять дар.

В руках пантероголового плод легко распался на две половинки, в которых горели рубиновые зерна.

Одна половинка осталась в моей ладони, вторая – в перчатке незнакомца. Он сделал лишь шаг из зашторенного омута, – и водоворот масок увлёк его, закружил по залу.

Наблюдая за танцующими, я наковыряла пригоршню крупных, готовых лопнуть от терпкого сока, зёрен, собрала их губами с ладони. В гранатовом соке есть своя, особая прелесть, она именно в той терпкой горчинке, в сердцевине каждого зернышка.

Но округлые, мягкие гранатовые шарики, вдруг, словно лезвиями ощетинились, – я просто почувствовала, как впиваются мне в гортань, в нёбо, в язык острейшие иголочки, как раздирают горло, не дают ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни крикнуть.

Я помню, что упала, помню бессильные попытки глотнуть хоть капельку наполненного музыкой воздуха – и всё, точнее ничего. Совсем ничего…

…А потом очнулась, потому что меня покачивало. С разламывающейся от боли головой села. Огляделась.

Сидела я в россыпи цветов, в месте, удобном для обзора, высоко надо всеми. В глазах рябило от пламенеющих грифонов. И вдруг вся толпа, которая была вокруг, с криками ринулась врассыпную, узрев, что я сижу.

Оказалось, что в такой ответственный момент надо лежать неподвижно. Воспитанные дамы в гробу не садятся.

Несшие меня мужчины, не последние, причём, в Орионе, тоже отреагировали нервно и уронили меня вместе с ящиком. Чуть снова не убили. Я сидела в вечноживых цветах и злилась на весь мир.

Одетая в траур Ангоя опомнилась первая, осторожно приблизилась ко мне и ущипнула так, что синяк от щипка не сходил неделю. Потом ущипнула себя. Потом снова меня.

– Нельзя же так! – заревела она, размазывая вуалью слёзы по лицу. – Мы тебя в усыпальницу несём, а ты то мёртвая, то живая. Зачем три дня притворялась?